Отрывок из книги Бориса Херсонского

«КЛАДЕЗЬ БЕЗУМИЯ: Записки психиатра»

Кладезь безумия: записки психиатра. – К.: Спадщина, 2012. – 392с., ил.

Творчество Бориса Херсонского, будь то поэзия или проза, — всегда тонкий, чуткий, неординарный взгляд на жизнь и смерть, любовь и ненависть, верность и пре­дательство. Десятилетия врачебной практики в области психиатрии и жизненные перипетии за пределами ме­дицины дали автору бесценный материал, который и лег в основу этой книги.

Истории из жизни психиатра и его практики проник­нуты мудростью, юмором и иронией, столь свойствен­ными Борису Григорьевичу Херсонскому.

Неотъемлемая часть книги — рисунки известного украинского художника Александра Ройтбурда, выпол­ненные специально для этого издания.

КАК Я ЗАЩИЩАЛСЯ

На одной из наших врачебных конференций особенно удачно выступила молодая доктор К., недавно принятая на работу в больницу. Все рассыпались в похвалах. Лейт­мотивом звучало: К. должна защитить диссертацию. На­писать и защитить ее как можно скорее.

Я в дискуссии не участвовал. Более того, на душе у меня было муторно.

Не то чтобы мне не понравилось выступление К. или, упаси Бог, я имел что-то против нее самой. Отношения наши в будущем сложились прекрасно. У меня тогда вы­зывало аллергию само слово «диссертация». Причины на это были самые веские.

Моя диссертация в это время была уже защищена. Более того, накануне я получил открытку из ВАКа, под­тверждающую решение ученого совета ленинградского НИИ имени Бехтерева. Но диплома у меня еще не бы­ло — он попал ко мне в руки через два месяца. А до по­лучения диплома я о своей работе слово боялся сказать. И в том, что заветная корочка попадет в мои руки, был вовсе не уверен.

Это долгая история. Я мало кому об этом рассказывал и никогда не писал.

Защищаться в Одессе я не мог, точно так же как се­годня не могу опубликоваться ни в одном литературном одесском издании.

Я живу в специфическом городе. Уехавший отсю­да двадцать лет назад папа недавно признался мне, что охотно посетил бы Черновцы, где встретил когда-то мамуно никогда бы не приехал погостить в Одессу, где ро­дился и прожил почти всю жизнь — до шестидесяти се­ми лет и где жили по меньшей мере пять поколений его предков.

— Слишком много здесь было унижений, — сказал он, вздохнув.

Некоторые унижения из тех, что претерпел здесь па­па, я хорошо помню. Как и он помнит мои мытарства...

Но кроме специфики города в то время существова­ли три веские «официальные» причины, по которым я не мог здесь защищаться. Я был евреем. Я ходил в церковь, и это было известно (в отличие от царских времен, ста­тус выкреста никаких преимуществ не давал — напротив, ухудшал положение). И, наконец, у меня были серьезные осложнения с КГБ.

Мой выбор пал на Ленинград — там я стажировался и выполнил к тому времени несколько научных работ. Главным врачом больницы в то время был Роман Яков­левич Марьянчик. Он написал рекомендательное пись­мо своему доброму знакомому Иосифу Михайловичу Тонконогому. Работа моя в то время была на завершаю­щей стадии. Речь шла лишь об оформлении так называ­емого соискательства.

Я подал документы. Пока они рассматривались, про­изошло два события. Умер Роман Яковлевич и уехал в США Иосиф Михайлович. Моя рекомендация — от по­койника к эмигранту — не сослужила мне добрую службу. Наоборот, профессор Б., которому «завещал» меня Тон­коногий, испугался и заявил на заседании ученого сове­та, что моя тема не годится. Лишь через два года он со­гласился стать моим руководителем. Работа к тому вре­мени была готова.

Предстояло сдать кандидатские экзамены. Специ­альность я сдал в Ленинграде без труда. А английский (которого я почти не знал) и философию решил сдавать в Одессе. У нас говорят: умный, но идиот. Как я сразу не понял, что из попытки хоть что-то сделать в моем городе ниче­го не выйдет? И как этого не понял мой отец?

До этого случая папа совершил лишь один неразум­ный поступок — дал мне читать «Швейка», заложив стра­нички, которые читать запретил. Так что первыми стро­ками Гашека, которые я прочел, были: «Снимите башма­ки и брюки. Покажите...»

Сдавать экзамены в Одессе — вторая неудачная идея.

Чтобы отмести возможные сомнения в качестве моей работы, скажу, что она легла в основу монографии, вы­державшей три издания. Но это произошло гораздо, го­раздо позже.

Английский я знал, повторяю, плохо. У меня был нор­мальный запас слов, я мог переводить и читать профес­сиональную литературу. Но как именно произносятся английские слова, я не знал, — путал с немецким, кото­рый я тогда довольно интенсивно учил. Поэтому боль­ше тройки на кандидатском экзамене получить я не мог. Но тройки было достаточно. Столько мне и поставил доцент Ш., который, услышав несколько вставленных мною в английский текст немецких слов, радостно вос­кликнул: «О, идиш!» — и отпустил меня с миром.

Через знакомых я узнал потом, что у Ш. были круп­ные неприятности за то, что он не завалил меня. Я по­пытался отблагодарить его за пережитую нервотрепку и принес несколько альбомов графики — Матисс, Пикас­со (была такая серия в белых суперобложках). Ш. пришел в ярость, отказался брать подарок, а когда я все же оста­вил альбомы у него на столе, понес их с соответствую­щим заявлением в ректорат.

Гораздо позже я узнал подробности. Распоряжение завалить меня на экзаменах исходило от ректора (а рек­тору, конечно, позвонили из органов). Ш. распоряжению не подчинился. Но на меня был сердит, считая, что я дол­жен был предупредить его, что за мной хвост.

Узнал я о подоплеке этой истории уже в 1989 году, со­бираясь в первую поездку на стажировку в Канаду. Вме­сте с двумя коллегами мы брали у Ш. частные уроки. К тому времени он уже не сердился на меня. Времена были совсем иные, и та давняя история приобрела в его глазах едва ли не героический характер: как-никак, он противостоял системе! Он и впрямь был нонконформи­стом. До конца жизни Ш. мы периодически общались.

А вот на кафедре философии со мной справились лег­ко: я получил «неуд» за реферат. Защиту пришлось пе­ренести. Парадокс в том, что на меня рассердились род­ные. Они и впрямь поверили, что я написал неудовлет­ворительный реферат! Слишком сложный или (и) идео­логически невыдержанный. Реферат был и впрямь слож­ный — речь шла о развитии психологии в двадцатом ве­ке в свете теории Томаса Куна. Меня это так задело, что я решил ничего не переделывать в реферате: хотел дока­зать близким, что при других обстоятельствах получу за него «отлично». Так в конце концов и произошло.

Вторую попытку сдать экзамен я предпринял в уни­верситете — том самом, где работаю сейчас. Тут все по­шло как по маслу. Реферат был оценен на отлично. На от­лично был оценен и мой ответ.

Через неделю я пришел за протоколом сдачи кандми- нимума. Протокол мне не выдали и отправили к прорек­тору. Проректор был прямодушен и резок. Он дал мне телефон майора КГБ Кулябичева и велел мне «уладить с ним дела». Потом заявил, что я получу документ о сда­че экзамена только после того, как товарищ майор даст ему отбой.

Товарищ майор уже допрашивал меня несколько раз. Чего он от меня хочет, я хорошо понимал. Ни о ка­ких звонках ему речи не было. Защиту вновь надо было отменять!

И тут взбунтовалась Бехтеревка. Прекрасно относив­шийся ко мне профессор Личко решил, что я что-то кручу с экзаменом, и заявил, что никакой защиты вообще ни­когда в Бехтеревке не будет.

Тогда моя ближайшая коллега в Бехтеревском инсти­туте Инесса Гильяшева, которая была в курсе дела, по­шла на крайние меры. Она сказала Личко, что мои якобы провалы — дело рук КГБ.

—                 Комитет? — спросил Личко. — Вы уверены?

—                 Уверена, — ответила Гильяшева.

—                 Пускай он сдает экзамен где угодно, — сказал Лич­ко, — и я немедленно ставлю его на защиту без всякой очереди!

Оказывается, в Ленинграде распоряжения КГБ можно было не выполнить.

Экзамен я сдал в Симферополе и, не заезжая в Одессу, поездом поехал в Ленинград. Лететь я боялся, поскольку паспорта регистрировались. Вообще тогда я находился в состоянии сильнейшего, почти параноидного страха.

Профессор Личко сдержал свое слово. Заседание уче­ного совета проходило через три недели после сдачи эк­замена по философии. Срок рекордный. Никогда не за­буду той роли, которую Инесса Николаевна Гильяшева и Андрей Евгеньевич Личко сыграли в моей судьбе.

В течение десяти лет я регулярно преподавал на кур­сах повышения квалификации медицинских психологов в институте имени Бехтерева. В Одессе преподавание оставалось для меня недоступным.

Не могу не рассказать о примечательном разговоре, ко­торый состоялся у меня с Н.В., ученым секретарем Бех- теревского института. Я не скрывал от нее своих при­ключений. В тот день мы сидели рядом, она оформляла документы для ВАКа. И я увидел, что заветный протокол о сдаче экзамена по философии вообще не отсылается в ВАК! Туда посылается лишь справка из института, где проводилась защита, о том, что экзамены сданы.

Я напомнил Н. В. мою историю с экзаменом.

—                 А зачем вы сдавали экзамен в третий раз? — спро­сила она. — Я бы просто выписала вам справку.

—                 Но у меня же не было протокола, — сказал я.

—                 Ну и что? — сказала Н.В. — Ведь вы действительно сдали этот экзамен. А протокол вам не выдали незакон­но. Ведь так?

—                 Так, — ответил я.

—                 Вот я бы и исправила все это, — улыбнулась она.

Я спросил Н.В., не могли ли из КГБ позвонить дирек­тору института.

—                 Он отсидел в свое время двенадцать лет и больше с ними разговаривать не хочет, — ответила она.

—                 А Андрею Евгеньевичу? — спросил я.

Н. В. удивленно посмотрела на меня.

—                 Все знают, — сказала она, — что к Андрею Евгенье­вичу нельзя обращаться с такими вещами. Просто нельзя.

Прошло много лет, а я до сих пор с трудом сдерживаю слезы, когда вспоминаю об этом разговоре...

КАК Я БЫЛ ПАРАНОИКОМ

Да, несколько дней перед защитой диссертации и не­сколько дней после я испытывал все то, что испытывает больной человек. Я чувствовал себя под колпаком.

Я и впрямь был под колпаком. На допросах в органах мне давали понять, что им известно обо мне все. В том числе и то, что я говорил самым близким друзьям у себя дома, наедине. Прослушка? Ну конечно, она. Когда сни­маешь телефонную трубку, там что-то щелкает. Включа­ется магнитофон? Пишут? Наверняка. Кто из моих дру­зей стукач? Этот? Этот? Этот? Все они? Где кончается ре­альность и начинается бред?

Банальная сдача кандидатского минимума и защи­та диссертации были для меня, простите за пафосность, схваткой с режимом. В течение двух лет режим одолевал. В 1982-1983 годах, самое трудное время (пик гэбэшных проблем в Одессе), я вышел на финишную прямую. Да, я защищался в другом городе. Но страна-то ведь та же! Неужели они выпустят меня из своих лап?

В хорошие дни я думал: успокойся. Это ведь только частичный запрет на профессию. Арест, похоже, не све­тит. А мой друг Петя в тюрьме. Я все же работаю врачом. А несколько моих друзей ушли в дворники и истопники. И, собственно, я же шел на риск сознательно?

Да, сознательно. Но в этом противостоянии диссерта­ция приобрела для меня сверхценное значение.

Бред начался у меня еще в поезде, когда я ехал на за­щиту в Ленинград. Со мной ехали еще трое, и один из них напомнил мне почему-то одного из моих следова­телей. Я лежал на верхней полке, и все мои мысли были сосредоточены на одном: он или не он? Они меня на­крыли? Как доктора Л. — «ведут» и возьмут на вокзале в Питере?

Примерно к полуночи мне стало ясно: да! Сопрово­ждают и на вокзале возьмут.

Всю ночь я не смыкал глаз и репетировал допрос. Та­кое было не в первый раз. Но прежде эти репетиции предваряли реальные допросы, которые было легко про­гнозировать. А тогда, в купе... Это, конечно, был бред. Когда на вокзале меня не арестовали, а напоминавший мне следователя плотный молодой человек с небольшим чемоданчиком пошел своей дорогой, я не успокоился. Я понял, что арест откладывается, потому что он, этот человек, должен все согласовать с питерскими коллегами.

Мне к тому же не повезло. Стоило мне выйти на Нев­ский, как я лоб в лоб столкнулся со своим знакомым из Одессы. Он очень обрадовался встрече, расспрашивал, как попал я в Ленинград и что намерен здесь делать... Моя трактовка этой совершенно случайной встречи бы­ла бредовой: с помощью этого парня органы показыва­ют мне, что я под контролем. Защита была на следующий день. Ночью я не сом­кнул глаз. Мысли, проносившиеся у меня в голове, были далеки от доклада и от вопросов, которые мне могут за­дать... День защиты я провел в состоянии ужаса. Защи­та прошла блестяще.

И опять-таки мне не повезло! После защиты ко мне подошел совершенно незнакомый человек, подробно расспрашивал об Одессе, передавал приветы профессо­ру М. и другим моим знакомым. В числе прочего он ска­зал, что много обо мне слышал и многое знает. Можете себе представить, как трактовал я эти слова...

Однако жизнь текла своим чередом. Вечером после защиты был мини-банкет. Я выпил больше, чем нужно, и едва добрел до комнаты в коммуналке под крышей пи­терского доходного дома, где обычно останавливался.

Две бессонные ночи и алкоголь сделали свое дело. Утром я проснулся с больной головой — и здоровой пси­хикой. Нет, я не был уверен, что эпопея с диссертацией завершена. Но все встало на свои места.

Как мне удалось защититься? Как органы освободили меня от своей опеки? Все было просто: в стране происхо­дили события куда более масштабные, чем мои пробле­мы. Умер Брежнев. К власти пришел КГБ в лице обречен­ного на скорую смерть Юрия Андропова.

При Андропове началась беспрецедентная кампания отлова прогульщиков и бездельников. Облавы в киноте­атрах и парикмахерских приводили людей в состояние шока. Но все политические дела в Одессе были на время приостановлены.

После смерти Андропова они на некоторое время во­зобновились, но меня уже больше не вызывали. Послед­ний арест в Одессе, о котором мне известно, произошел в 1986 году: был арестован некто Левит за преподавание иврита. Он когда-то лежал в психиатрической больни­це и сразу был направлен на экспертизу. Но в тюрьму он уже не вернулся — перестройка набирала обороты.